Akademik

    РОМАНТИЗМ. Историки литературы сами признают, что из всех терминов, какие употребляет их наука, самый неопределенный и расплывчатый, это — именно романтизм. Еще кн. П. А. Вяземский в письме к Жуковскому остроумно заметил: «романтизм, как домовой; многие верят ему; убеждение есть, что он существует, — но где его приметы, как обозначить его, как наткнуть на него палец?» Может быть, эта неопределенность романтизма объясняется тем, что в сущности нет такого направления и даже такого произведения искусства и литературы, в котором совершенно отсутствовала бы романтическая струя. Если под романтизмом, как это и должно, понимать мечтательность, устремленность в даль и в высь, парение к идеалу, в сферы фантазии, отрешенность от грубого практицизма и житейской пошлости, то такой внутренний, психологический романтизм, идущий из глубины едва ли не каждого индивидуального сердца, непременно окрашивает собою всякое творчество, потому что творчество вообще идеалистично и творец, это — романтик. Как бы писатель не был верен в своих произведениях действительной жизни, какую бы щедрую дань ни платил он реализму и даже натурализму, все равно: уже тем, что он — художник, он причастен пафосу романтизма. Но, конечно, не в этом широком смысле пользуется история литературы данным термином, а специально применяет его к тому течению художественной словесности, которое в начале XIX века явилось в Европе как противовес классицизму, опиравшемуся на строго-рационалистические устои, на поэтику Аристотеля и Буало. Романтизм был прежде всего освобождением чувства, воображения, поэтической личности. Романтизм — вольница в поэзии. Он принимал самые различные формы, глядя по стране, где развевалось его прихотливое знамя, и по творческим особенностям отдельных его представителей. Общее во всех его разновидностях, это — тоска по дали, порыв и искание, повышенная требовательность к жизни и людям, культ внутреннего мира. И так как чувство, эта опора, этот жизненный нерв романтизма, имеет свои вершины и свои равнины, свой мажор и свой минор, свое горение и бурление и свою тихость и мерцание, то в романтической литературе и можно подметить две основные полосы: одна — та, которую заполняют писатели бурного темперамента, кипучих страстей, громкого душевного голоса, вспышек протестующего духа, и другая — та, где, наоборот, встречают нас умиление, отречение, слезы сердца, скромное и благочестивое приятие мира, грустная задумчивость. Если назвать имена Байрона и нашего Жуковского, то сразу станет ясно, какие полосы одного и того же направления представляют эти два поэта, оба — романтики, но один огненный, стремительный, демонический, другой — тишайший, кроткий, благостный, один — певец гордыни и гнева, другой — воплощение доброты и смирения. Романтики первого типа преклоняются перед сильной личностью, перед гением и героем, перед носителем бунтарских настроений; они воспевают Прометея, Каина, Манфреда, Фауста, идеализируют разбойников, в роде Карла Моора; им тесно в рамках обыкновенности и повседневной морали, и точно пламенная лава клокочет в их груди неудержимая страстность. Романтики второго типа тоскуют по голубом цветке идеализма, и от того яркого солнца, которое любил классицизм, они, как и сентименталисты, уходят под томную сень луны, спутницы влюбленных; полноте ощущений предпочитают они полутоны, оттенки, шопоты, шорохи, меланхолию, сумерки, бледность, воздушные замки грез. Романтизм обоих толков не довольствуется живым населением реальности, и в творчестве романтиков обычными гостями бывают призраки и видения, обитатели потусторонности, бесплотные небожители. Для романтизма характерна также склонность к старине, преданиям, легендам, народной поэзии, миру мифов и сказок; романтизм иногда брезгливо отворачивается от современности, которая кажется ему пыльной, тусклой, прозаической, и вообще всяческое там более любо ему, нежели здесь. Он не от мира сего, он знает касание «мирам иным». Таким образом, романтизм, это — гораздо большее, чем просто литературная школа: это — особое мироощущение и мировоззрение, в значительной мере проникнутое мистическими элементами; недаром в произведениях многих романтиков значительную роль играет средневековье и вся эстетика католицизма с его не только внешней, но и, если можно так выразиться, внутренней готикой. Для романтика человеческая душа — искра божественного пламени, трепетная частица мирового духа. И в силу этого родства своего с высшим началом человек тоже обладает даром творчества, и в искусстве, этом светозарном откровении, он уподобляется богу. В высокой степени свойственно романтизму такое благоговение перед художником, такое молитвословие красоте и искусству, как выявлению самой сущности мироздания. Поэт — избранник неба, его вдохновенными устами вещает сама премудрость. Особенно для немецких романтиков, для их так называемой иенской школы (см. это слово), характерно убеждение, что поэзия, это — синтез философии и религии, т.-е. предел и вершина, до каких только может досягнуть человеческий гений. Поэт — пророк, жрец и маг, отгадчик, проникающий в тайны вселенной. И замечательно, что романтики являются предтечами современного нам символизма: они исповедуют, что факты и феномены окружающей действительности не имеют значения сами по себе; это — символы, отражения сверхчувственных сфер, намеки на непостижимое бытие, просветы бесконечности и вечности, Абсолюта, сквозь временные, конечные и относительные предметы быта. «Все преходящее — это только символ»: знаменитые слова Гете из «Фауста». Живой образ поэта-романтика начертал в «Евгении Онегине» Пушкин в лице Ленского, и если вчитаться в характеристику этого юноши «с душою прямо геттингенской», поющего «разлуку и печаль, и нечто, и туманну даль, и романтические розы», то пред нами проступят наиболее выразительные черты романтиков — по крайней мере, того иенского типа, о котором мы только что упомянули и на котором больше останавливаться не будем, отослав читателя к нижеследующей статье предлагаемой книги. Перейдем к романтизму в других его проявлениях. Отметим прежде всего то, что если классическое направление литературы достигло особого блеска во Франции, то, естественно, реакция этому направлению, поэзия романтическая, пышного расцвета на родине Буало и Расина достигнуть не могла, и потому французский романтизм, хотя и записавший на своем свитке такие имена, как Шатобриан, Виктор Гюго, Ламартин, все же первостепенного значения не имеет. Духовной и территориальной резиденцией романтизма остается Германия; именно ей, старой Германии, романтизм больше всего к лицу. В Англии он имеет своего представителя в нежном, одухотворенном, идеалистическом Шелли; но Шелли не создал школы, и вообще в истории европейской литературы он, это «сердце сердец», как его называл Байрон, не оказался влиятельным. Зато Байрон именно стяжал себе в этом отношении непревзойденную славу, и окрещенное его именем блистательное течение романтизма влилось мощными волнами в море европейской культуры. Конечно, байронизм, это — не только романтизм: это — нечто большее, потому что к общим признакам романтической идеологии здесь присоединяется такое своеобразие, такая исключительная особенность, как личность самого Байрона; но во многих струях своих байронизм сливается как раз с романтизмом. Под знаком байронизма движется последний, поскольку он пылает огнем протеста, поскольку его стихия, это — свобода, поскольку на стяге своем он пишет лозунги вольной, никем и ничем не стесняемой личности, отвержение авторитетов, презрение к обветшавшей традиции, смелость и дерзание. Нам, русским, в чьей литературе отблески байронизма так засверкали в творчестве Пушкина, Лермонтова, Полежаева, Козлова, — нам особенно памятны черты этого духовного властительства над умами писателей и читателей, — да, и читателей, даже в том смысле, что никакая литературная школа так не отразилась на нравах, на конкретной жизни, как байронизм. «Властитель наших дум» — назвал Байрона Пушкин: вот это и есть формула байронизма. Знаменитый английский поэт не только своей поэзией, но и своей эффектной личностью сумел претворить себя в какую-то категорию европейской культуры и следы своего пылкого духа запечатлеть на горных вершинах поэзии: «изумленный мир на урну Байрона взирает, и хору европейских лир близ Данте тень его внимает». Байронизм пленял силою и страстностью своего отрицания, мрачным пламенем своих проклятий и той сплетенностью любви к людям и презрения к ним, которая для него так существенна. «Мученик суровый», Байрон «страдал, любил и проклинал»: это сочетание, соответствуя сложности романтизма вообще, его фантастичности, его пристрастию к идейным арабескам (вспомните немецкого фантаста Гоффмана), — это сочетание и обусловило собою обаятельность байронизма. Гейне и Альфред Мюссе, Мицкевич и Леопарди приняли его в свои романтические души, возлюбили раскаты его душевных грез, его безграничную вольнолюбивость. Байронизм — самое революционное, что есть в романтизме, высшая точка его достижений. Это — богоборчество, состязание Иакова с Иеговой; это — вызов общественности и морали; это — насмешка над мнимыми святынями, но во имя святыни истинной. Вообще, романтизм не скептицизм: он проникнут жаждой веры, и всегда сопутствует ему патетичность, увлеченность, убежденность — хотя бы и тихая, смиренная, сосредоточенная. Байронизм, как форма романтизма, не смотря на отличающую его силу утверждения личности и ее безграничных прав, не звучит однако ликующими нотами, и от него далеки настроения жизнерадостные. Напротив, часто звуки его песен напоминают рыдающую виолончель. «Душа моя мрачна» — это могло бы служить девизом для байрониста. И Пушкин говорит: «Лорд Байрон, прихотью удачной, облек в унылый романтизм и безнадежный эгоизм». Под эгоизмом надо понимать здесь именно индивидуализм, самоутверждение человеческого «я»; но вот индивидуализм этот, оказывается, не радует, не бодрит, он «безнадежен», и безнадежность эта облечена в «унылый романтизм». Унылость романтизма, — это то, что немцы называют Weltschmerz, мировая скорбь — одна из примечательных особенностей романтической литературы. Скорбят Байрон и Гейне, Леопарди и Ленау, Гете и Шатобриан. Конечно, мировая скорбь гораздо древнее романтизма (от Экклезиаста и Будды можно вести ее происхождение), и слишком оправдано ее существование трагизмом бытия, неразрешимостью вселенских тайн, неисчерпаемостью страдания. Но для некоторых представителей романтизма скорбь о мире, «долине слез», имела еще особые причины, и среди них видное место занимает то настроение, которое после французской революции испытывала значительная часть европейского общества. Надежды, которые подала было великая революция, не оправдались; человеческий разум, столь возгордившийся в эпоху просвещения, выказал свое бессилие перед силами жизни, перед мощью стихии, и в людей проникло разочарование. Известны слова Гейне о том, что мир раскололся на-двое и что трещина прошла прямо через его сердце, сердце поэта. Расколотость, разорванность, истерзанность недоумевающей души, все эти недуги Фауста и Вертера, как бы сгущаются в душе иных романтиков, и, например, байроновский Манфред выступает как носитель мировой тоски, как отдаленный потомок тоскующего принца Датского, бессмертного Гамлета. Мировая скорбь могла переходить и в гримасу, становиться деланной, и вообще ничто так легко не вырождалось в позу и фразу, как романтический байронизм; но там, где она была искренней, достигала она потрясающей силы и в свой благородный траурный цвет окрашивала много прекрасных творений европейской романтики.

    Ю. Подольский.

    \

    Иенская школа. Центр романтического направления — в Германии, в малом, но славном (резиденция Шиллера, Фихте, близость Веймара) университетском городке — Иене, в деятельности «небольшого по количеству членов кружка литераторов и мыслителей, которые группируются вокруг братьев Шлегель», охватывающей ничтожный промежуток времени около четырех лет (1798—1802 г.г.) — «классический период» не только Иенского, но и всего романтизма. На периферии этого направления по одну сторону «эпоха бурных гениев» — Sturm und Drang Periode (Буря и натиск), которую прежде также тесно сращивали с романтизмом, как теперь тщательно отделяют от него, и могучая универсальная деятельность Гете, по другую — «поэзия мировых скорбителей», творчество Гейне, воспринявшего и доведшего до полного внутреннего опустошения выработанные предшествующим литературным развитием формы, и поздних эпигонов — представителей реализма и натурализма, расцветших на подготовленной романтиками почве. Французская революция, реакция, деятельность тайных обществ и национальное одушевление эпохи наполеоновских войн явились тем историческим плугом, который взрыхлил эту почву; руссоизм и сентиментальная литература, философия Канта и Фихте, мистика Экхардта, Беме и позднее Сведенборга поочередно оросили ее своим животворным дождем. С другой стороны, семена Иенских романтиков были разнесены по всей Европе, плодотворя ближайшие десятилетия. На изучении деятельности Иенского кружка легче всего распознать основные черты романтизма, самые потаенные его чаяния и порывы, его поэтику и стилистический канон. Теоретиками — вождями нового направления были братья Шлегели, установившие его имя, наметившие главные линии романтической теории и критики, собравшие в своем журнале „Athenäum“ самых выдающихся романтиков, своей переводческой деятельностью открывшие Шекспира и Кальдерона, мир национальных эпосов и индусских Вед. Выступивший несколько позднее Тик развил поэтику народной сказки, наивной средневековой легенды и дал первые образцы специфического театра романтиков, с его разрушением привычной театральной формы. Одновременно протекала гениально-мгновенная деятельность Гарденберга-Новалиса, его знамени и живого символа, которому выпало на долю редкое счастье не только в творчестве своем, но и самой своей жизнью воплотить все самое характерное, истинное и волнующе-неуловимое, чем была преисполнена Иенская романтическая школа. Радостная мистика «Гимнов к ночи» с ее новой жизнью, раскрывающейся по ту сторону земного дня, поворот в средние века «Гейнрихом фон-Офтердингеном», веяния и предчувствия «Учеников в Саисе», мессианизм «Христианства или Европы», проникновенная мудрость «фрагментов» — все это составляло собой как бы то зерно, которое проросло и достигло полного своего развития в творчестве его сверстников и последователей. Произведения Новалиса, Шлегелей, Тика отличаются характерным для романтиков причудливым стилем с его нарушениями обычных поэтических видов, неуловимыми переливами прозы в стихи, разрешением слов в музыку, смелыми и яркими метафорами и т. п.

    Сила раннего романтизма в том, что за этими новыми формами кроется и новое содержание — новое чувство мира. «Сознание романтиков наполнено содержанием бессознательного» (R. Guch). «Прорывая покрывало» дневного, сознаваемого, космического — действительности пределов и обособленных форм, погружаясь в темные воды подсознания, романтики ощущали свое кровное единство, кровную связь со всем миром. Иенский период — высшая ступень в развитии романтизма. Романтики в это время составляют, по их собственным словам, не столько литературную школу, сколько «церковь», пламенеющую общим энтузиастическим стремлением заразить весь мир своим новым восприятием, орфеийными заклинаниями пересоздать действительность. Помимо чисто художественного творчества в это же время создается романтическая философия (Шеллинг), романтическая религия и мораль (Шлейермахер). Зима 1799—1800 года — пора напряженнейшего цветения Иенской романтики — является и началом распада Иенского кружка. Покинувшие один за другим Иену, «рассеявшиеся на проповедь язычникам», первые романтики разбросали по всей Германии огни с воспламененного ими очага. Новые центры романтизма создаются в Гейдельберге (Арним, Брентано), Берлине. К направлению примыкают новые выдающиеся силы (Клейст и, в особенности, Гофман); посвященные немецкой литературе лекции Кольриджа и книга M-me de Staël, насаждают романтизм в Англии («Лекисты», Байрон) и Франции (Шатобриан, В. Гюго, Ламартин). Одновременно проникает он в Скандинавские страны (Эленшлегер), Польшу (Мицкевич, Словацкий), Россию (Марлинский, Вельтман, Гоголь, Тютчев). Литературное влияние романтизма, окончившего свое существование, как школа, около тридцатых годов, сказывается однако на протяжении всего XIX в., от английских прерафаэлитов, Карлейля и Шопенгауера до музыкальных драм Вагнера и философии Ницше, до возрождения всех заветов ранних и поздних романтиков, которое мы пережили и отчасти продолжаем переживать в современной символической поэзии. Преображение мира, замышлявшееся на рубеже XIX в. не удалось, но значение романтического направления все же вышло за пределы только литературные: вся, например, современная филология от сравнительного языкознания до истории литературы сложилась в кругу интересов и изучений, приведенных в движение иенскими романтиками.

    БИБЛИОГРАФИЯ.

    Проф. Браун. Немецкий романтизм, История западной литературы XIX в. Г. Брандес. Литература XIX в. в ее главных течениях. Изд. Просвещения и др. В. Жирмунский. Немецкий романтизм и современная мистика. СПБ. 1914. М. Жерлицын. Кольридж и английский романтизм. 1914. Гр. Де-ля-Барт. Розыскания в области романтической поэтики и стиля. 1908. Акад. А. Н. Веселовский, В. А. Жуковский. Поэзия чувства и сердечного воображения (глава поэтика кантиков и поэтика Жуковского). СПБ. 1904.

    Д. Благой.