Akademik

    ТЕРРОР (от лат. terror— страх, ужас) — систематическое всеобъемлющее насилие как один из способов воспроизводства тоталитарного режима. Понятие “террор” закрепилось в литературе, посвященной анализу феномена массовых репрессий в якобинский период Французской революции. Период между 5 сентября 1793 (издание серии указов о “внесении террора в повестку дня”) и 27 июля 1794 (падение Робеспьера) вошел в историю как период “царства террора” (репрессиям подверглись более 300 тыс. человек; 17 тыс. казнены).

    В строгом смысле понятие “террор” применяется не просто по отношению к репрессии идейных или политических противников (характерной для любых тиранических режимов, периодов войн и т. д.), но лишь по отношению к формам “избыточной”, всеобъемлющей, подчас политически немотивированной, т. н. диффузной репрессии. В этом своем значении понятие “террор” применимо к некоторым экстраординарным “всплескам” истории, в частности кровавым правлениям римских императоров Тиберия, Калигулы и Нерона (1 в.). В русской истории доболыцевистского периода это понятие часто применяется при анализе “опричного режима” Ивана Грозного (см., напр.: СкрынниковР. Г. Царство террора. СПб., 1992). При этом “избыточность террора”, когда он из инструмента политики становится самостоятельной и самодостаточной сущностью, как правило, объясняется историками психическими расстройствами властвующих тиранов, болезненным симбиозом мании власти и мании преследования.

    Диффузный характер террора мог порождаться в истории и иными причинами. Из упоминаемых в исторической литературе событий более всего термин “террор” в современном (диффузном) понимании применим к описанным историком Аппианом событиям, возникшим в Риме после убийства Гая Юлия Цезаря и формирования триумвирата Октавиана, Антония и Лепида (43 до н. э.). Эффект диффузности последовавшего террора был предопределен разнонаправленностью политических намерений соправителей: “Триумвиры в одиночку составляли списки смертников: они вносились туда, кто по вражде, кто из-за простой обиды, кто из-за дружбы с врагами или вражды к друзьям, а кто по причине своего выдающегося богатства...” Атмосферу всеобщего террора дополнили массовые слухи о количестве и составе потенциально репрессируемых. Никто не мог считать себя в безопасности: “У каждого возникла мысль, что именно его-то и разыскивают. Боялись не меньше, чем убийц, одни — своих жен и детей, враждебно к ним настроенных, другие — своих вольноотпущенников и рабов, третьи — своих должников или соседей, жаждущих завладеть их поместьями. Прорвалось наружу вдруг все то, что до тех пор таилось внутри; происходили всевозможные злодеяния, больше, чем это бывает при восстании или взятии города врагом”. Лишь по прошествии некоторого времени соправители достигли согласия и так или иначе “структурировали” репрессии, переведя террор из диффузного режима в традиционно-тиранический (см.: Аппиан. Гражданские войны. Л., 1935, IV, с. 13—14). Новый этап изучения феномена террора начался в 20 в. в связи с появлением тоталитарных режимов; особая заслуга в изучении данного явления принадлежит российским авторам 20—30-х гг., работавшим в эмиграции. Принципиальные особенности новейшего тоталитарного террора сформулированы в книге “Нравственный лик революции” (Берлин, 1923) левого социалиста-революционера И. 3. Штернберга (министра юстиции в послеоктябрьском коалиционном кабинете). В дототалитарных формах террора насилие власти концентрировалось лишь в определенных областях (политической, религиозной, национальной, иногда хозяйственной). При большевистском режиме государственный террор впервые вторгся в сферу индивидуальной жизни обывателя. Согласно Штернбергу, признаком тоталитаризации является перенесение логики террора из плоскости “власть—подданные” в сферу взаимоотношений самих подданных, где распространяется массовая подражательность насилию государства (горизонтальный террор): “Если все рабы в отношении власти, тогда между рабами — человек человеку волк. Если террор сверху над гражданами, тогда террор — внизу между гражданами”. Ситуация террора принципиально меняет логику человеческих отношений: жизненные интересы и установки, ранее центрирующиеся вокруг понятия “польза”, собираются теперь вокруг понятия “угроза”. “Образ врага” порождается правящим меньшинством, которое постепенно заражает этим чувством все общество, “все, кроме власти”. Непосредственный физический террор лишь купол террористического здания, главное в тотальном терроре заключается в психологической атмосфере постоянной угрозы террора, ибо “если террора нет сейчас, то всегда есть возможность его повторения, есть душевная привычность к нему у терроризующих и терроризуемых”.

    В теоретических работах лидера правых социалистов-революционеров В. M Чернова большевистский террор анализировался как непосредственное продолжение мировой войны, “надолго и всерьез разбудившей зверя в человеке”. Большевизм унаследовал морально-психологический облик войны и лишь повернул ее террористическую логику с внешних границ государства внутрь его.

    Русский философ и культуролог Г. П. Федотов при анализе большевистского террора основное внимание уделял не политическим, а психологическим механизмам воспроизводства репрессивной власти. Террор — единственный способ поддержания и воспроизводства идентичности режима. В ситуации разложения всех общественных связей и моральных скреп единственно остающаяся самовдентификация — с партией, как могущественным сверхличным организмом, — возможна только в непрерывном действии, в постоянной борьбе: “Всегда и везде уничтожение врага — главная цель”.

    По мнению Б. П. Вышеславцева, террор является политическим воплощением “репрессивной идеологии”, которая, во-первых, концептуально “обобществляет чувство ненависти”, а во-вторых, постулирует такой бесконечно далекий социальный идеал, который неизбежно легитимирует бесконечную возможность совершения преступления: “Любовь к дальнему санкционирует бесконечную ненависть к ближнему”. Русский почвенник-националист И. Л. Солоневич считал, что коммунистический террор — это “противоестественная мера для сооружения противоестественной социальной конструкции”, обреченная попытка подавления неустранимых врожденных чувств человека (чувства семьи, собственности, нации и т. д.).

    Теоретики российской социал-демократии (Г. В. Плеханов, С. О. Португейс и др.) полагали большевистский террор следствием исторического бессилия режима, неспособного перепрыгнуть естественные фазы истории. По их мнению, тоталитарная репрессия — не причина поражения “революционного авантюризма”, а всегда его неизбежное следствие, результат насилия над органическими процессами социального развития.

    С появлением в Германии другой разновидности тоталитарного террора — национал-социалистского — проблематика истоков и сущности террора стала активно анализироваться в западной политологической и философской литературе. Классическим трудом в этом отношении явилась книга немецко-американского теоретика X. Арендт “Истока тоталитаризма” (1951). “Тоталитарный террор”, в отличие от “деспотического”, по мнению Арендт, не просто отменяет основные права человека, но и разрушает самые условия свободы, вытравляет из людских сердец любовь к свободе. Новейшие формы террора используются не как средство уничтожения и запугивания противников, а как инструмент управления в принципе покорными массами.

    Согласно предложенной Арендт метафизике террора, тоталитарный террор мыслится его реализаторами как эманация объективных законов движения Природы и Истории, при которой им обеспечивается “свободный бег сквозь косную среду человечества, не тормозимый никаким стихийным, самопроизвольным человеческим действием”. Самодвижение Природы или Истории отбирает и “объективных врагов человечества”. В такой ситуации понятия “вины” и “невиновности” утрачивают смысл: “виновны” те, кто стоит на пути природного или исторического процесса, который уже вынес приговор “неполноценным расам”, “вырождающимся народам” (в доктрине национал-социализма) или “отжившим классам” (в большевизме), а террор лишь приводит в исполнение эти приговоры. При этом массовый тоталитарный террор делает человеческую смерть анонимной и в этом смысле отнимает у смерти ее аутентичное значение конца прожитой жизни. Лишая индивида даже его собственной смерти, террор постулирует, что человеку не принадлежит ничего: “Его смерть просто ставит печать на том факте, что он никогда в действительности не существовал”.

    Лит.: Арендт X. Истоки тоталитаризма. М., 1996; Кара-Мурза А. А. Большевизм и коммунизм: интерпретации в русской культуре. М., 1996; Штернберг И. 3. Нравственный лик революции. Берлин, 1923.

    А. А. Кара-Мурза