Akademik

ЕДИНОЕ

ЕДИНОЕ: (греч. hen) — центральная категория философии неоплатонизма, обозначающая начало всякого множества, всякого бытия и ума (нуса), предшествующее им и превосходящее их. Будучи в конечном счете причиной всякой вещи, Е. не есть та или иная вещь, хотя именно благодаря Е. всякая вещь есть то, что она есть, а не иное (ср. определение Е. у Николая Кузанского как «не-иного»). Концепция Е. формируется в платонизме в процессе онтологического (теологического) толкования платоновского «Парменида». Сверхбытийное понимание Е. наметилось, возможно, уже в неопифагореизме, однако еще в среднем платонизме Е. — атрибут «первого бога», который есть одновременно бытие и ум. Впервые отчетливую концепцию Е. дал Плотин, который, исходя из «Парменида», провел различие между стоящим во главе иерархии универсума «единым как таковым», «единым-многим», или умом, и «единым и многим», или душой. «Многое и единое» и «многое как таковое» Плотин понимал соответственно как овеществленный эйдос и как тела, а Прокл — как тела и как материю. С развитием неоплатонизма все более подчеркивается пропасть между Е. и сферой ума и бытия, непостижимость Е. умом. Душа, сосредоточившись на Е. в «умной молитве», обретает его в сверхумном экстазе, но не выдерживает и вновь оказывается в пределах умопостигаемого или даже чувственного космоса, причем не может рассказать о виденном. Восходящее к «Пармениду» апофатическое учение о Е. определило всю неоплатоническую традицию. Однако в неоплатонизме имеется и катафатическое учение о «едином-благе», проводившееся с помощью принципа аналогии (Е. так же соотносится с умопостигаемым бытием, как солнце с чувственным бытием) на основе ряда платоновских текстов. В христианской теологии устанавливается соответствие между Е. и первым лицом Троицы (Отцом как безначальным первоначалом). Неоплатоническое учение о Е. оказало сильное влияние на Псевдо-Дионисия Ареопагита и всю традицию средневековой апофатической теологии.

ЕДИНОЕ:         (греч. ??), центр. категория философии неоплатонизма, обозначающая начало всякого множества, всякого бытия и ума (нуса), предшествующее им и превосходящее их. Будучи в конечном счёте причиной всякой вещи, Е. не есть та или иная вещь, хотя именно благодаря Е. всякая вещь есть то, что она есть, а не иное (ср. определение Е. у Николая Кузанского как «неиного»).

        Концепция Е. формируется в платонизме в процессе онтология, («теологич.») толкования платоновского «Парменида». Сверхбытийное понимание Е. наметилось, возможно, уже в неопифагореизме, однако ещё в среднем платонизме Е. — атрибут «первого бога», крый есть одновременно бытие и ум. Впервые отчётливую концепцию Е. дал Плотин («Эннеады» V 1, 8), крый, исходя из «Парменида», провёл различие между стоящим во главе иерархии универсума «Е. как таковым», «Е.-многим», или умом, и «Е. и многим», или душой (ср. «Парменид» 137 с, 144 е, 155 е). «Многое и Е.» и «многое как таковое» Плотин понимал соответственно как овеществлённый эйдос и как тела, а Прокл — как тела и как материю. С развитием неоплатонизма (Ямвлих, Прокл, Дамаский) всё более подчёркивается пропасть между Е. и сферой ума и бытия, непостижимость Е. умом. Душа, сосредоточившись на Е. в умной молитве, обретает его в сверхумном экстазе, но, не выдерживая непосредств. предстояния единому, которое появляется над горизонтом ума-бытия как «солнце из океана» (ср. Гомер, Илиада 8, 422), «теряет крылья» (ср. Платон, «Федр» 246 с) и вновь оказывается в пределах умопостигаемого или даже чувств. космоса, причём не может рассказать о виденном.

        Восходящее к «Пармениду» апофатич. учение о Е. определило всю неоплатонич. традицию. Однако в неоплатонизме имеется и катафатич. учение об «Е.-благе», проводившееся с помощью принципа аналогии

        (Е. так же соотносится с умопостигаемым бытием, как солнце с чувств. бытием) на основе ряда платоновских текстов: «Государства» (506—509 с), 2-го «Письма» [иерархия трёх принципов, из крых высший — «царь всего» (312 с) — был истолкован как Е.], анализа понятия блага в «Филебе» (20 в — 21 е), разработки соотношения Е. и бытия в «Софисте» (243d — 250d) и др.

        В христ. теологии начиная с Евсевия Кесарийского (Ргаер. ??. XI 20) устанавливается соответствие между Е. и первым лицом Троицы (отцом как безначальным первоначалом). Неоплатонич. учение о Е. оказало сильное влияние на Псевдо-Дионисия Ареопагита (особенно в трактате «Мистич. теология») и всю традицию ср.-век. апофатической теологии.

        Dodds E.R., The Parmenides of Plato and the origin of the Neoplatonic «One», «Classical Quarterly», 1928, v. 22, p. 129 — 143; Rist J. M., The Neoplatonic «One» and Plato's Parmenides, «Transactions and Proceedings of the American Philological Association», 1962, v. 93, p. 389—401;

        см. также лит. к ст. Неоплатонизм.

ЕДИНОЕ:     ЕДИНОЕ, ЕДИНСТВО (греч. то εν, лат. unum) — одно из фундаментальных понятий философии и математики. Единое мыслится в качестве начала неделимости, единства и целостности как реально сущего — вещи, души, сознания, личности, так и идеального бытия — понятия, закона, числа. В математике единое, или единица, служит началом и мерой числа, которое, по определению Евклида, есть “множество, составленное из единиц” (“Начала”, 7, опр. 2) и соответственно измеряется единицей; в геометрии, астрономии, музыке единица — это мера величины (длины, площади, скорости, продолжительности звука и т. д.), однородная с измеряемой величиной. Для философии понятие единого столь же важно, как и понятие бытия; в зависимости от того, какое из этих понятий признается верховным началом, можно говорить о двух типах метафизики — о метафизике единого или генологии, метафизике бытия, или онтологии (впрочем, термин “онтология” употребляется обычно весьма расширительно). К представителям генологии следует отнести Парменида, Платона, неоплатоников — Плотина, Прокла, Дамаския, Псевдо-Дионисия Ареопагита, а также Эригену, Николая Кузанского, Экхарта и, с некоторыми оговорками, Канта и Фихте. Однако различие генологии и онтологии не всегда удается четко провести, ибо уже в античности понятия бытия и единого порой употреблялись как взаимозаменимые, поскольку бытие как первоначало рассматривалось как нечто простое, т. е. неделимое, а потому единое.

    В античной философии обсуждению понятия единого положили начало пифагорейцы и элеаты. У пифагорейцев понятие единого — монады — служит началом числа, а число есть условие возможности всякого знания. Уэлеатов понятия единого и сущего употребляются как синонимы; согласно Пармениду, бытие едино, а множественность есть небытие (мир мнения). Если у Парменида единое выступает как главный предикат бытия, то уже Зенон из Элеи мыслит его скорее как субъект, как сущность, сближаясь в этом отношении с пифагорейцами, которые, по свидетельству Аристотеля, мыслили единое как сущность, вследствие чего и число составляло у них сущность всех вещей (см. “Метафизика” 1,5). Отправляясь от пифагорейцев и элеатов, Платон тоже рассматривает единое как сущность: “Что единое есть сущность, а не что-то другое, что обозначается как единое, это Платон утверждал подобно пифагорейцам” (там же, 1,6). Однако при этом Платон вскрывает трудности, связанные с понятием единого, и вносит существенные изменения в его толкование элеатами, В диалоге “Парменид” он показывает, что единому невозможно приписать никакого предиката, ибо всякое высказывание о едином делает его многим. Даже утверждая, что “единое существует”, мы приписываем ему предикат бытия и, следовательно, мыслим “два” — единое и бытие, а двоица, как учили еще пифагорейцы, есть начало множественности. “Единое, раздробленное бытием, представляет собой огромное и беспредельное множество” (“Парменид”, 144 е). Переход от единого к бытию (т. е. к “двум”) есть принцип порождения числа и устранения единого как единого. Отсюда Платон делает вывод: раз “существующее единое” — уже не едино, значит единое не есть бытие, оно сверхбытийно. В качестве такового оно не может быть и предметом мысли, ибо мысль о едином — это уже “два”; следовательно, единое непостижимо для мышления, предметом последнего может быть только сущее (бытие).

    Однако в качестве сверхбытийного и непостижимого начала, не могущего вступать ни в какое отношение, единое, по Платону, есть необходимая предпосылка как бытия (множественности), так и познания. В самом деле, множественность — это множество единых, единиц, и без единого оно превратилось бы в беспредельность, хаос, небытие; познание же предполагает отнесение к единству, объединение многообразия в единстве понятия, или, по словам Платона, “тождество единства и множества, обусловленное речью” (“Филеб”, 15d). Таким образом, будучи по ту сторону бытия и знания, единое составляет условие возможности того и другого. “Единое сущее” — это, по Платону, мир умопостигаемых сверхчувственных идей, которые образуют соотнесенное множество — целостность идеального мира. Каждая идея несет в себе начало единства, поэтому в “Филебе” Платон называет их “монадами” или “генадами” (“Филеб”, 15 а-в).

    Критикуя платоновскую онтологизацию идей, Аристотель отвергает и онтологический статус единого, не признавая его сущностью. Ни единое, ни бытие не имеют, по Аристотелю, самостоятельного существования помимо единичных вещей; если бы единое, говорит Аристотель, существовало как самопо-себе-единое, то не могло бы существовать ничего иного помимо него (“Метафизика” III, 4). В первичном смысле едиными называются вещи, сущность которых одна и не допускает деления. Напр., “если что-то не допускает деления как человек, то оно один человек; если же не допускает деления как живое существо, то оно одно живое существо; а если — как величина, то оно одна величина” (там же, V, 6). Отсюда четыре основных значения единого: 1) непрерывное (συνεχές), 2) целое (όλον), имеющее определенную форму; 3) общее (καθόλου) и 4) единичное (καθ^ εκαστον). Два первых — непрерывное и целое — связаны с единством движения, два последних — с единством мысли; и общее и единичное едины потому, что едино их определение: единичное неделимо по числу, аобщее — по виду. Во всех областях сущего единое, по Аристотелю, служит первой мерой для каждого рода, а главным образом для количества. “Мера есть то, чем познается количество, а количество... познается или через единое, или через число, а всякое число — через единое... а потому единое есть начало числа как такового” (там же, X, 1). Единое, таким образом, по Аристотелю, не есть сущность, но в то же время оно не может быть и родовым понятием: “ни единое, ни сущее не могут быть родом для вещей” (там же, III, 3), ибо если бы единое и сущее были родом, то видовые отличия не были бы ни единым, ни сущим, а это не так. Не будучи родами, единое и сущее — наиболее общие из всех предикатов: они присутствуют во всех категориях, но ничего не прибавляют к их содержанию. В этом — принципиальное сходство этих высших понятий. “Единое некоторым образом означает то же самое, что и сущее, это ясно из того, что оно сопутствует категориям в стольких же значениях, что и сущее, и не подчинено ни одной из них...” (там же, Х,2).

    Размышляя в духе платоновской генологии, Плотин мыслит единое как верховное начало сущего, трансцендентное ему, как то έκεπέινα της ουσίας — “то, что по ту сторону бытия”. “Выше сущего стоит Первоединый... второе место после него занимает сущее и ум, а третье — душа” (“Эннеады” V, 1,10). Вслед за Платоном Плотин понимает единое как самостоятельное начало, субстанцию, а не предикат, как абсолютно простое, неделимое начало. Оно не имманентно тому, что из него происходит; его не следует называть ни умом, как это делает Аристотель (имеется в виду “вечный двигатель”), потому что ум предполагает множественность, ни даже благом, если под благом разуметь то, что входит в состав сущего, — разве что понимать благо как трансцендентное бытию. Единое, по Плотину, ни в чем не нуждается и ни к чему не стремится, оно выше ума и знания, а потому неизреченно и непостижимо. Ум есть первый акт или первая энергия Единого и происходит из его преизобильной полноты пугем эманации, подобно тому как свет истекает из солнца. Только благодаря тому, что сущее причастно Единому, оно составляет нечто целое, универсум. Ум как ближайшее к Единому бытие тождественно с ним по единству, но отличается от него по множеству: Плотин называет ум “всеединством” (εν πάντα — единое-все), поскольку он содержит в себе целокупность сущего.

    В генологии Плотина появляется и новый момент: мысля Единое как “силу всемогущую, могущество неисчерпаемое” (“Эннеады”, V, 3, 16), Плотин иногда называет его бесконечным: “Можно, пожалуй, называть его бесконечным (άπειρον), но... не в смысле величины или массы, а в смысле необъятного безмерного всемогущества” (там же, VI, 9,6). В платонической традиции Единое не случайно синоним сверхсущего блага, т. е. не только логико-онтологическое, но и нравственное начало. Философия, говорит Платон, научает душу “сосредоточиваться и собираться в себе самой” (“Федон”, 83 а): пребывание в единстве, т. е. сосредоточение, освобождает человека от рассеяния во многом, чувственном, телесном. Согласно Проклу, необходимо устремлять душу к Единому, чтобы единство стало и самим состоя• нием души, “единым в нас”, “цветением духа” (De decem dubit, 64,9). Поздний платонизм в понимании Единого следует за Плотином. Так, Прокл отличает первопринцип — сверхбытийное Единое, которое называет Единым, не допускающим причастности себе, от производного от него единого, причастного многому. “Все не допускающее причастности себе дает существование тому, что допускает причастность себе” (Первоосновы теологии. Тб., 1972, с. 40). Прокл подчеркивает, что единое, причастное многому, будучи разделенным, нуждается в том, что объединяет это разделенное, т. е. в сверхбытийном Едином.

    Решающий шаг в объединении генологии с аристотелевской метафизикой бытия сделал Порфирий. В Комментарии к “Пармениду” он мыслит божественное Единое как в себе различенное единство двух начал: сверхсущего Единого (ничто) и бытия как чистой актуальности, как мышления самого себя в духе аристотелевского учения о перводвигателе. В результате оказываются сведенными воедино не-сущее Единое и единое сущее — умопостигаемый мир идей. Порфирий тем самым создал философскую предпосылку христи

    анской теологии, которая стремилась постигнуть бытие Бога, его сущность и его Логос как некоторое единство.

    В Средние века проблема единого сохраняет первостепенное значение. Как и в античности, здесь можно обнаружить две тенденции, которые, однако, не следует слишком противопоставлять. Так, Псевдо-Дионисий Ареопагит акцентирует понятие сверхсущего Единого как предмета апофатической теологии; вторая тенденция восходит к Августину, рассматривающему Бога как высшее бытие (vere esse). Однако при этом у Дионисия единое иногда отождествляется с “самим бытием” (“О божественных именах”, V, 3,4), а Августин понимает учение о Троице не как противоположное метафизике Единого платоников, но как ее логическое завершение (De musica VI, с. 17, n. 56). По Августину, без решения вопроса о едином нельзя понять, что такое Бог и душа (De ord. II, 17, nn. 42—48). В духе платонизма Августин видит спасение от шумной пестроты временного мира в слиянии души с единым Богом. “...Вот жизнь моя: это сплошное рассеяние, и “десница Твоя подхватила меня” в Господе моем. Сыне человеческом, посреднике между Тобой, Единым, и нами, живущими во многом и многим... Уйдя от ветхого человека и собрав себя, да последую за одним” (“Исповедь”, XI, 39).

    Боэций вслед за Порфирием соединяет генологию платоников с аристотелевской метафизикой бытия: “То, что не едино, вообще не может быть, поскольку бытие и единое обратимы, и все, что едино, есть” (Против Евтихия и Нестория. — Боэций. “Утешение философией” и другие трактаты. М., 1990, с. 176). Формула Боэция “бытие и единое обратимы” (ens et unum convertuntur) послужила парадигмой при обсуждении понятия единого в латинском средневековье, причем обратимость сущего и единого трактовалась многими философами как приоритет сущего. Так, Ибн Сина превращает единое в своего рода квази-акциденцию бытия. Бонавентура, хотя и полемизирует с ним, тем не менее близок к нему в понимании единого как положительной, привходящей к сущему определенности (In I Sent. 24, l, l). Новый смысл тезису об обратимости бытия и единого придает Фома Аквинский, истолковывая его как неделимость сущего и его бытия и видя в нем предпосылку мышления. “Если не мыслится единое, то ничего не мыслится, ибо мыслящий должен отличать то, что он мыслит, от всех прочих вещей” (In Met. 4,7,n. 615). Если Фома — приверженец восходящей к Аристотелю метафизики бытия, то возрождение генологической традиции происходит у немецких мистиков 13—14 вв., в частности у Мейстера Экхарта, а под его влиянием — у Николая Кузанского. Бог, по Экхарту, есть подлинно единое, условие возможности как бытия, так и сущности.

    Учение о едином Николая Кузанского — новое истолкование платонической традиции: если у Платона и платоников единое характеризуется через его противоположность иному, то Николай утверждает, что “единому ничто не противоположно” (Соч. в 2т., т. 1. M., 1979, с. 51), а значит, “единое есть все” (там же, с. 414). Раскрывая этот тезис, он поясняет, что единое, которое он называет “абсолютным минимумом”, тождественно бесконечному —“абсолютному максимуму”. “Максимумом я называю то, больше чего не может быть. Но такое преизобилие свойственно единому. Поэтому максимальность совпадает с единством, которое есть и бытие... Абсолютный максимум есть то единое, которое есть все; в нем все, поскольку он максимум; а поскольку ему ничто не противоположно, с ним совпадает и минимум” (там же, с. 51). Последовательно проводя отождествление единого с бесконечным, Николай Кузанский приходит к утверждению, что “единое есть все”, и к учению о совпадении противоположностей, которое возводится у него в основной методологический принцип, впоследствии воспринятый Дж. Бруно (
    В Новое время проблема получает новые акценты и новую форму выражения. Примерно с сер. 16 в. в немецкоязычной литературе появляется слово “триединство”, а начиная с Лейбница и X. Вольфа широкое употребление получает понятие “единство” (Einheit — см. Grimm J. und W. Deutsches Wцrterbuch, 3, 1862, S. 198). Декарт вполне в духе средневековой теологии рассматривает единство как высшее совершенство, присущее лишь Богу: “Именно Его единство, или простота, есть главное совершенство” (Соч. в 2т., т. 2. M., 1994, с. 238). По Декарту, идея единства и простоты образуется в уме так же, как образуются универсальные всеединства: “Их нет в вещи, и они присутствуют лишь в интеллекте, как мы это видим на примере родового и трансцендентального единства” (там же, с. 101). Декарт различает два типа единств — физические и духовные: “Вещи, имеющие очертания и способные двигаться, едины и тождественны по своей природе. Точно так же едины и тождественны по своей природе вещь мыслящая и вещь водящая” (там же, с. 311).Что же касается тех вещей, которые соединяют в себе телесное и духовное начала, — таков, в частности, человек — то их, по Декарту, можно считать одной и той же вещью не в силу природного, а в силу структурного единства. С помощью этого различения Декарт обосновывает новоевропейскую, а именно трансцендентальную интерпретацию единства, которая укореняет единство в субъекте — духе, самосознании, Я. Понятие единства, поясняет Декарт, “каждый и без философствования испытывает в себе самом, а именно, что он есть единая личность” (там же, с. 494).

    Принцип обратимости сущего и единого сохраняет силу и в Новое время — в учениях о субстанции. Так, согласно Спинозе, “Бог един, т. е. ... в природе вещей существует только одна субстанция, и эта субстанция абсолютно бесконечна...” (Избр. произв. в 2 т., т. l. M., 1957, с. 372). Как у Николая Кузанского и Дж. Бруно, тождество единого и бесконечного не подлежит сомнению и у Спинозы. В отличие от него Лейбниц возвращается к аристотелевско-томистской традиции, признавая существование множества единых. Считая невозможным найти принцип истинного единства в материи, ибо здесь все является только собранием частей, Лейбниц видит действительные единства в нематериальных атомах, т. е. монадах, простых и неделимых субстанциях, сходных с энтелехиями Аристотеля. Высшей монадой является Бог, источник единства сотворенных монад: “Один только Бог есть первичное Единство, или изначальная простая субстанция” (Соч. в 4 т., т. 1. М., 1982, с. 421). По признанию Лейбница, проблема единства — центральная тема его философских размышлений: “Вся моя система основана на представлении о реальном единстве, которое не может быть разрушено, ...где каждый элемент выражает весь мир целиком...” (там же, т. 3,с. 296). Лейбниц соединяет традиционное понимание единства как онтологического понятия с трансцендентальным его пониманием как единства познающего Я (см. Элементы сокровенной философии о совокупности вещей. Казань, 1913, с. 105,109).

    Трансцендентальное понимание единства, при котором оно перемещается в субъект, становится господствующим в не

    мецком идеализме. Принцип единства лежит в основе критической философии Канта и носит название “трансцендентального единства апперцепции”, т. е. самосознания как последнего основания всякого синтеза вообще. “Все многообразное в созерцании имеет... необходимое отношение к представлению] “я мыслю” в том самом субъекте, в котором это многообразие находится... Я называю его чистой апперцепцией... оно есть самосознание, порождающее представление “я мыслю”, которое должно иметь возможность сопровождать все остальные представления и быть одним и тем же во всяком сознании” (Соч. в 6т., т. 3. M.,1964, с. 191—192). “Я” трансцендентальной апперцепции отнюдь не тождественно “простой субстанции души”, как ее понимала докантовская метафизика; учение о душе как умопостигаемой субстанции Кант отвергает как догматическое и не выдерживающее критики. Что же касается трансцендентального единства самосознания, то оно в сущности занимает теперь место Бога. Связь многообразного есть, по Канту, продукт деятельности рассудка, ядро которого как раз и составляет единство чистого самосознания, предшествующее всем понятиям связи; его нельзя отождествлять с логической категорией единства, так как все категории основываются на логических функциях в суждениях и, следовательно, уже предполагают связь. Суждение, по Канту, есть способ приводить содержание знания к выражающемуся в формуле “я мыслю” объективному единству самосознания, которое есть единственный источник объективности как таковой. Кантовское учение можно считать трансцендентальным вариантом генологии, потому что именно в единстве он видит предпосылку бытия: связка “есть”, наличная в любом суждении, обозначает, по Канту, отношение представлений к необходимому единству самосознания. “Трансцендентальное единство апперцепции есть то единство, благодаря которому все данное в созерцании многообразное объединяется в понятие об объекте. Поэтому оно называется объективным, и его следует отличать от субъективного единства сознания, представляющего собой определение внутреннего чувства” (там же, с. 196). Внутреннее чувство как чистая форма созерцания посредством чистого синтеза рассудка подчинено первоначальному единству самосознания — “я мыслю”.

    Вслед за Кантом Фихте, Шеллинг и Гегель видят начало единства в Я как трансцендентальном субъекте, выступающем у них как абсолютный субъект. По Фихте, установление единства знания есть главная задача философии. Спинозу, пишет он, толкнуло к его системе “необходимое стремление установить в человеческом познании высшее единство... Его высшее единство мы снова обретем в наукоучении, но не как нечто такое, что есть, а как нечто такое, что должно, хотя и не может быть нами произведено” (Соч. М., 1995, с. 289). Ранний Фихте трактует высшее единство как Абсолютное Я, каковое, однако, есть не бытие, а долженствование, недосягаемый идеал, к которому человечество стремится как к цели бесконечного исторического процесса, но который никогда не может быть достигнут. Единство как идеал — высшее понятие раннего Фихте. “Все индивиды заключаются в едином великом единстве чистого Духа” (там же, с. 477).

    Иначе ставит Фихте проблему единого в поздний период. Полемизируя с Шеллингом и его философией тождества, которая, по Фихте, есть возвращение к пантеизму Спинозы, он упрекает его в том, что тот мыслит единое не трансцендентным множеству, а данным вместе с ним. “Так обстоит дело у Спинозы. Единое должно быть всем... Но каким образом единое становится всем и все становится единым, т. е. какова точка перехода, поворота и реального тождества, — об этом Спиноза нам не может сказать; поэтому, охватывая все, он утрачивает единое, а постигая единое, утрачивает все” (Fichtes J. G. Leben und Uterarischer Briefwechsel, Bd. 2. В., 1924, S. 366—367). Начиная с 1800, Фихте отличает собственно Единое, или Абсолют, от абсолютного Я, которое рассматривает теперь лишь как образ Единого — абсолютное знание. Тем самым он возвращается к апофатической теологии и к генологии платоников, понимавших единое как трансцендентное бытию, а значит, и знанию.

    Шеллинг и Гегель стремятся доказать несостоятельность тезиса о непознаваемости единого и создают особый — спекулятивный — метод, основанный на принципе совпадения противоположностей и узаконивающий противоречие в качестве конструктивного принципа философской системы. С помощью этого метода они пытаются постигнуть Абсолют в понятиях, создавая в сущности пантеистические построения, в которых единое предстает как всеединство, как единство противоположностей — “тождества и нетождества”. По Шеллингу, единство противоположностей — главная характеристика Я как исходного первопринципа. “То, что мы называем Я, есть лишь единство идеального и реального, конечного и бесконечного; но само это единство есть лишь его собственная деятельность” (Соч. в 2 т., т. l. M., 1987, с. 551). Позднее Шеллинг пытается рассматривать Абсолют как неразличенность, безразличие противоположностей, стремясь таким образом преодолеть субъективизм трактовки единого как Я: “Все, что есть, обладает единством, из которого оно произошло и от которого оно отделено относительным противоположением конечного и бесконечного в нем самом, тогда как это единство в свою очередь возникло из более высокого единства, содержащего неразличенность всех вещей, находящихся в нем” (там же, с. 533). Однако в конце жизни Шеллинг приходит к выводу о невозможности рационального постижения Абсолюта и создает т. н. “положительную философию”, основанную на особого рода опыте — опыте Откровения Бога в истории. Тема единого и теперь остается для него центральной, о чем свидетельствует письмо к сыну за несколько месяцев до смерти: “Лессинг в свое время сказал: все — единое, я не знаю ничего лучшего. Я тоже не знаю ничего другого” (из неопубликованного письма Шеллинга от 18 марта 1854, хранящегося в архиве Шеллинга в Мюнхене).

    Под влиянием немецкого идеализма и особенно Шеллинга учение о всеединстве становится центральной темой в русской религиозной философии кон. 19—20 в. у В. С. Соловьева, С. Н. и Е. Н. Трубецких, Н. О. Лосского, С. Л. Франка, П. А. Флоренского, С. Н. Булгакова, Л. П. Карсавина и др. Исходное значение этого понятия у Вл. Соловьева — единство человечества в Боге, Богочеловечество. “Воля Божия для всех открыта: да будет все едино. И эта воля, от века осуществленная на небесах, на земле должна осуществиться через согласное действие воли человеческой, ибо Бог хочет свободного всеединства” (Собр. соч., т. 3. СПб., б. г., с. 250). Понятие всеединства в этом значении восходит к славянофильской идее соборности (кафоличности, вселенскости) как выражению того единства во множестве, каким является Церковь. Соборное единство, по А. С. Хомякову, есть “единство свободное и органическое, живое начало которого есть Божественная благодать взаимной любви” (Полн. собр. соч. в 8 т., т. 2. М., 1907, с. 101).

    В философском обосновании экклезиологического понятия соборности Вл. Соловьев опирался главным образом на новоевропейскую традицию, прежде всего на Шеллинга и Гегеля. В отличие от платоников, различавших единое, не причастное множеству (т. е. “всему”), и единое, причастное многому, Соловьев исходит именно из единого во множестве: абсолют есть εν και πάν (единое и все; отсюда понятие всеединства). Утверждение, что единое есть все, а все, что есть, — это единое, представляет собой лишь другое выражение диалектического принципа тождества противоположностей в сущем: если бы абсолютное оставалось только самим собой, то все другое было бы его отрицанием или границей, т. е. абсолютное было бы ограниченным. Рассуждая таким образом в духе гегелевской диалектики, Соловьев рассматривает Бога как Первое Абсолютное, Абсолютное Сущее, а мир — как Второе Абсолютное, Абсолютное становящееся, мысля тем самым всеединство пантеистически — как “единство себя и своего противоположного” (там же, с. 321). Понятие всеединства у Соловьева тесно связано с его софиологией: София, Вечная Женственность, или Мировая Душа, оказывается посредствующим началом между Первым и Вторым Абсолютным.

    Пытаясь преодолеть пантеистические мотивы в трактовке Соловьевым всеединства, С. Н. Трубецкой отвергает восходящее к немецкому идеализму учение о человечестве как “становящемся Боге”, понимая Бога как актуально сущее — вечное сознание, которое не требует для своего существования конечного (становящегося) сознания.

    Показывая невозможность свести человеческое сознание ни к индивидуальному сознанию, ни к универсальному “мировому разуму”, С. Трубецкой возвращается к исходной славянофильской интуиции всеединства как соборного сознания: лежащая в основе его любовь есть “единство всех в одном, сознание всех в себе и себя во всех” (Соч. М., 1994, с. 592), С. Л. Франк строит метафизику всеединства на основе интуитивизма. Он еще решительнее, чем Вл. Соловьев, объединяет мир и Бога в единое целое, которое называет всеединством. “На свете нет ничего и не мыслимо ничего, что могло бы быть само по себе, без всякой связи с чем-либо иным. Бытие есть всеединство... Даже понятие Бога не составляет исключения... именно потому, что он мыслится “Первоосновой”, “Творцом”, “Вседержителем мира”” (Непостижимое. — Соч. М., 1990, с. 51). Если у Соловьева существует известная граница между Абсолютом как Сущим и миром множественности как бытием, то Франк устраняет эту границу; мир становится столь же непостижимым (металогическим), как и Абсолют, а преодоление соловьевского “дуализма” (Франк) ведет к усилению пантеистического элемента в панэнтеизме Франка.

    Н. О. Лосский, как и С. Трубецкой, возвращается к характерному для античной генологии и христианского богословия учению о верховном начале, трансцендентном всему сущему (едином, не причастном многому): “Бытие мира есть нечто, существующее совершенно вне сущности Бога, а поэтому Бог — не всеединство” (История русской философии. М., 1991, с. 148). Если бы высшим началом мира была верховная (внутримировая) субстанция (что-то вроде мировой души), то мир не мог бы быть органическим целым, поскольку все субстанции мира были бы тогда равно изначальными и самостоятельными по своему бытию и мир представлял бы собой лишь сумму самостоятельных элементов, был бы не единством бытия, а единством организации. Т. о., если Единое (Бога) мыслить как имманентное миру, то оно может быть лишь отвлеченным единством, — не единым существом, а единством закона. Именно такое отвлеченное единство представляет собой, по Лосскому, абсолютная идея Гегеля и трансцендентальный субъект Когена и Наторпа. Единое здесь выступает “лишь в системе многого и во взаимозависимости с ним...” {Лосский Н. О. Избранное. М., 1991, с. 384). В европейской философии 20 в. попытка возродить платоническую генологию и дать ей новую интерпретацию в духе христианского понимания Бога предпринята в работах Э. Λ Виллера (Wyller), предложившего оригинальную интерпретацию платоновского “Парменида” и возродившего традицию апофатической теологии.

    Лит.: Wyller Ε.Α. Platons “Pannenides” in seinem Zusammenhang mit “Symposion” und “Politeia”. Interpretationen der Platonischen Henologie. Oslo, 1960; Idem. Henologie.— Historisches Wörterbuch der Philosophie, hrsg. von J.Ritter, Bd. 3. Basel-Stut., 1972; Hadot P Hasch K., HeintelE. Eine (das), Einheit.- Ibid., Bd. 2; Elders L. Aristotle's theory of the One. Assen, 1961; Trouillard J. L'Un et l'âme. P., 1972; Hager F. P. Der Geist und das Eine. 1970; Beierwaltes W. Denken des Einen, 19S5; Einheit als Grundlage der Philosophie, hrsg. von K. Gloy und E. Rudolf. Darmstadt, 1985; Einheitskonzepte in der gegenwärtigen Philosophie, hrsg. von K. Gloy und D. Schmidig. Bern-Fr./M.-N. Y.-P„ 1987.

    П. П. Гайденко