Akademik

        (от греч. , букв.— притворство), филос.-эстетич. категория, характеризующая процессы отрицания, расхождения намерения и результата, замысла и объективного смысла. И. отмечает, т. о., парадоксы развития, определ. стороны диалектики становления.

        Историч. развитие категории И. даёт ключ к её пониманию: в Др. Греции начиная с 5 в. до н. э. «И.» перерастает из обыденных «издевательства» или «насмешки» в обозначение риторич. приёма, становится термином. Так, по определению псевдоаристотелевской «Риторики к Александру», И. означает «говорить нечто, делая вид, что не говоришь этого, т. е. называть вещи противоположными именами» (гл. XXI). Подобный приём распространён не только в литературе, но и в повседневном разговоре; на последовательном его применении строятся целые произв. сатирич. жанра — у Лукиана, Эразма Роттердамского («Похвала глупости»), Дж. Свифта. Риторич. толкование И. как приёма сохраняло свою значимость вплоть до рубежа 18— 19 вв. Однако уже в Др. Греции «сократовская И.», как понимал её Платон, переосмысляла обыденную И.-насмешку в ином направлении: И. предстаёт здесь как глубоко жизненная позиция, отражающая сложность человеч. мысли, как позиция диалектичная, направленная на опровержение мнимого и ложного знания и установление самой истины. Сократовское «притворство» начинается с внеш. позы насмешливого «неведения», но имеет своей целью конечную истину, процесс открытия которой, однако, принципиально не завершён.

        И. как жизненная позиция, как диалектич. инструмент филос. рассуждения приобретает особое значение в кон. 18—19 вв. (параллельно с отходом от риторич. понимания И.). Складывающееся в это время новое понимание И. является вместе с тем расширением и переносом риторич. толкования И. на жизнь и историю, включающим опыт сократовской И, Нем. романтики (Ф. Шлегель, А. Мюллер и др.), глубоко задумывавшиеся над сутью И., предчувствуют реальную И. исто-рич. становления, но ещё не отделяют её от внутрилит. «цеховых» проблем: их И. направлена прежде всего на лит. форму, на эксперимент с нею, оказывающийся для них символич. актом снятия всего неподвижного и застывшего. Зольгер в понимании И. исходил из представления, что мир есть реальность и идея одновременно, идея «до конца гибнет» в реальности, в то же время возвышая её до себя. «Средоточие искусства, ... которое состоит в снятии идеи самой же идеей, мы называем художественной иронией. Ирония составляет сущность искусства...» («Лекции по эстетике», см. в кн.: Зольгер К.-В.-Ф., Эрвин, М., 1978, с. 421). С резкой критикой романтич. И. выступили Гегель, затем Кьеркегор («О понятии И.», 1841), согласно которому И. романтиков есть искажение («субъективи-зация») сократовского принципа субъективности (отрицания данной действительности новым, позитивным моментом — напротив, И. романтиков подменяет реальность субъективным образом).

        На рубеже 19—20 вв. в литературе возникают концепции И., отражающие сложность взаимоотношений художеств. личности и мира,— напр. у Т. Манна: субъект, наделённый полнотой переживания и ищущий истины, ощущает трагич. связь и раскол с миром, чувствует себя реальным носителем ценностей, крые вместе с тем подвергаются глубочайшему сомнению.

        К. Маркс и Ф. Энгельс дали глубокое истолкование понятия И. применительно к реальной диалектике развития человеч. общества. Так, анализируя опыт бурж. революции, Энгельс отмечал: «Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали,— что сделанная революция совсем непохожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории, той иронией, которой избежали немногие исторические деятели» (Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., т. 36, с. 263), Наряду с этим «И.» употребляется и как традиц. термин теории литературы.

        Л о с е в А. Ф., Шестаков В. П., История эстетич. категорий, М., 1965; Лосев А. Ф., И. античная и романтическая, в сб.: Эстетика и искусство, М., 1966, с. 54—84; P r a n g H., Die romantische Ironie, Darmstadt, 1972; B e h l e r E., Klassische Ironie, romantische Ironie, tragische Ironie, Darmstadt, 1972; Ironie als literarisches Phanomen, hrsg. v. H.-E. Hass und G.-A. Mohrluder, Koln, 1973; Kierkegaard S., Ober den Begriff der Ironie, Fr./M., 1976; Strohschneider-K o h r s I., Die romantische Ironie in Theorie und Gestaltung, Tub., 19772.

(от греч. eironeia – притворство, отговорка)

ч первоначально манера говорить, при которой говорящий притворяется незнающим, несмотря на свое знание, или говорит нечто обратное тому, что он в действительности думает или считает (однако это должно быть понято интеллигентным слушателем). Сократовская ирония состояла в том, что мудрый представлялся глупым перед невеждами, которые кажутся себе знающими и мудрыми, для того чтобы они наконец могли из своих заключений (устами других) узнать о своем невежестве и глупости и направить свои усилия к истинной мудрости. Романтическая ирония заключается в расположении духа, •«когда он на все смотрит сквозь пальцы, бесконечно поднимается над всем ограниченным, так же как и над собственным искусством, добродетелью или гениальностью» (Фр. Шлегель); ирония могла быть выражением действительного превосходства или попыткой компенсации внутренней слабости и неуверенности. Экзистенциальная ирония, по Кьёркегору, – это абсолютное неучитывание эстетических явлений при переходе к этическим нормам, которые образуют предпосылку религиозного самонахождения, неучитывание, корни которого лежат в высокоразвитом христ. мире чувств (Кier kegaard, ьdber den Begriff der Ironie, 1841).

(греч. εἰρωνεία, букв. – притворство) – категория философии и эстетики, обозначающая высказывание или образ иск-ва, обладающие скрытым смыслом, обратным тому, к-рый непосредственно высказывается или выражается. В отличие от сатиры, к-рая не скрывает своего критич. отношения к объекту, И. является видом скрытой насмешки. В ней отрицание происходит в подчеркнуто-утвердит. форме. И. состоит в том, что кто-либо соглашается, доказывает, утверждает за явлением право на существование, но в этом утверждении и выражается отрицат. отношение к объекту. Обладая смыслом, обратным тому, к-рый непосредственно высказывается, И. предполагает творч. активность воспринимающего ее мышления, что было отмечено Фейербахом в кн. "Лекции о сущности религии". Эту мысль Фейербаха с одобрением выписывает Ленин: "...Остроумная манера писать состоит, между прочим, в том, что она предполагает ум также и в читателе, что она высказывает не все, что она предоставляет читателю самому себе сказать об отношениях, условиях и ограничениях, при которых данное положение только и имеет значение и может быть мыслимо" (Соч., т. 38, с. 71).

Впервые термин "И." появляется в греч. лит-ре в 5 в. до н. з. В комедиях Аристофана И. употребляется в отрицат. смысле, обозначая "обман", "насмешку", "хитрость" и т.д. В "Осах" (174) Кленослав поступает "ловко" (eironicos), продавая осла, в "Облаках" (448) Стрепсиад называет ироником (eiron) лжеца. Более глубокий смысл И. получает у Платона. По Платону, И. означает не просто обман, но то, что, внешне напоминая обман, по сути дела является глубоким знанием. В диалогах Платона Сократ широко пользуется И. как средством полемики и доказательства истины. Используя И., Сократ принижает свое знание, делает вид, что не имеет никакого представления о предмете спора, поддакивает противнику, а затем, задавая "наивные" вопросы, приводит собеседника к сознанию своего заблуждения. Платон характеризует сократовскую И. как самоунижение человека, к-рый знает, что он не достоин унижения. Ирония Платона – насмешка, скрывающая под видом самоунижения глубокое интеллектуальное и нравств. содержание. Дальнейшее развитие понятия И. содержится у Аристотеля, к-рый рассматривает И. как притворство, означающее прямую противоположность хвастовству. По Аристотелю, притворство в сторону большего есть хвастовство, в сторону меньшего – И., в середине между ними находится истина. Аристотель говорит, что иронист противоположен хвастуну в том отношении, что он приписывает себе меньше фактически наличного, что он свое знание не высказывает, но скрывает. Он высоко оценивает этич. значение И., считая ее одной из самых гл. добродетелей, "величием души", свидетельством бескорыстия и благородства человеч. личности. Послеаристотелевское понимание И. утрачивает свою глубину. И. определяется то как нерешительность и скрытность (Теофраст, "Характеры"), то как хвастовство и высокомерие (Аристон, "Об ослаблении высокомерия"), то как аллегорич. прием ораторской речи (Квинтилиан, "Риторические наставления", IX, 2).

В иск-ве И. появляется в переходные историч. периоды. Ирония Лукиана, являясь формой разложения, самокритики антич. мифологии, отражала падение антич. идеалов. Иск-во средневековья богато сатирич. мотивами, однако они носят поучит. характер и совершенно лишены И. Ср.-век. эстетика вообще выступила с критикой И., считая ее пустым, софистич. иск-вом, разрушающим веру в догматы и авторитеты. Так, Климент Александрийский считал, что цель ее – "возбудить удивление, довести слушателя до раскрытия рта и до онемения... Истина через нее нигде не преподается" ("Строматы", I, 8).

В эпоху Возрождения вместе с ростом свободомыслия возникает плодотворная почва для расцвета художеств. практики и эстетич. теории И. Иск-во этого времени в бурлескной и буффонной форме пародирует антич. и ср.-век. идеалы (поэма "Орландино" Флоренго, "Энеида" Скаррона и др.). В трактатах этого времени ("О речи"Дж. Понтано, "Придворный" Б. Кастильоне) И. рассматривается исключительно как риторич. прием, как оборот речи, помогающий избежать "личностей" и подвергнуть к.-л. осмеянию в форме скрытого намека. Эта традиция, рассматривающая И. как своеобразный прием речи, сохраняется вплоть до 18 в. Вико в "Новой науке" определяет И. как троп, образованный ложью, "которая силою рефлексии надевает на себя маску истины" ("Основания новой науки...", Л., 1940, с. 149).

Особое значение И. получает в эстетике нем. романтиков, к-рые придавали И. универсальное значение, рассматривая ее не только как прием иск-ва, но и как принцип мышления, философии и бытия. Понятие "романтич. И." получило развитие в теоре-тич. работах Ф. Шлегеля, под непосредств. влиянием философии Фихте. Подобно тому как в системе "наукоучения" Фихте развитие сознания состоит в бесконечном снятии и полагании "Я" и "не Я", романтич. И. заключается в отрицании духом своих собств., им самим поставленных, границ. Согласно принципу романтич. И., никакая художеств. форма не может быть адекватным выражением авторской фантазии, к-рая не выражает себя полностью, всегда оставаясь содержательнее всякого своего создания. И. означает, что творч. фантазия не теряется в материале, не сковывается определ. формами, а свободно парит над собств. созданиями. И. – там, где выражено превосходство выражаемого перед самим выражением. Будучи свободной по отношению к своему материалу, И. синтезирует противоположности, осуществляя единство серьезного и смешного, трагического и комического, поэзии и прозы, гениальности и критики; "В иронии все должно быть шуткой, и все должно быть всерьез, все простодушно-откровенным и все глубоко-притворным" (см. Ф. Шлегель, в сб. "Литературная теория немецкого романтизма", Л., 1934, с. 176). По мнению Шлегеля, И. снимает ограниченность отд. профессий, эпох и национальностей, делает человека универсальным, настраивая его "то на философский лад, то на филологический, критический или поэтический, исторический или риторический, античный или же современный..." (там же, с. 175). Однако этот синтез, осуществляемый на субъективной основе фихтевского "Я", является иллюзорным, целиком зависящим от произвола субъективного сознания. Характеризуя романтич. И., Гегель назвал ее "концентрацией "я" в себе, для которой распались все узы и которая может жить лишь в блаженном состоянии наслаждения собою" (Соч., т. 12, М., 1938, с. 70). Теория романтич. И. получает завершение в эстетике Зольгера, к-рый, подчеркивая диалектич. момент, содержащийся в этой категории, отождествил ее с моментом "отрицания отрицания" ("Vorlesung über Ästhetik", Lpz., 1829, S. 241–49).

Романтич. И., воплощенная в художеств. практике Л. Тика ("Мир наизнанку", "Кот в сапогах"), означает абс. произвол автора по отношению к создаваемым образам: сюжет становится предметом игры авторской фантазии, серьезный тон повествования нарушается алогизмами, иллюзия сценич. действия, разрушается появлением автора, реальность действия нарушается смещением планов реального и нереального и т.д. Особое значение И. имеет в поэзии Гейне, к-рый развил ту особенность романтич. И., когда высмеивается не только изображаемый объект, но и сам автор, его позиция по отношению к этому объекту. Ирония Гейне явилась способом избавления от чрезмерного лиризма и напыщенной сентиментальности, формой разложения "романтич." иллюзий автора и утверждения его критич. позиций по отношению к действительности. "У Гейне мечты бюргера намеренно были вознесены, чтобы затем так же намеренно низвергнуть их в действительность" (Энгельс Ф., см. Маркс К. и Энгельс Ф. об искусстве, т. 2, 1957, с. 154). В дальнейшем теория романтич. И. развивалась в неоромантич. эстетике символистов, где она понималась как прием, разоблачающий ничтожество явления, раскрывающий его несоответствие с идеалом (см. А. Блок, Балаганчик, Ирония, в кн.: Соч., 1946, с. 303–08 и 423–24). С резкой критикой романтич. И. выступил Гегель, к-рый указал на ее субъективизм и релятивизм (см. Соч., т. 12, с. 68–71). Говоря об "иронии истории", "хитрости мирового разума", он попытался вскрыть объективный характер И., содержащийся в развитии истории. В "Феноменологии духа", показывая диалектику развития познания от обыденных представлений к науч. понятиям, Гегель показал иронич. диалектику развития нравств. и науч. сознания.

В бурж. идеалистич. эстетич. теориях 2-й пол. 19 в. И. теряет нравств. и филос. значение, к-рое придавалось ей в классич. эстетике. Иррационалистич. трактовка И. содержится уже у Кьеркегора в его докторской дисс. "О понятии иронии" (S. Kierkegaard, Der Begriff der Ironie, 1841, изд. 1929). Ницше открыто выступает с критикой антич. И., оценивая ее как "лживую хитрость" (см. Собр. соч., т. 1, М., 1912, с. 24). Совр. И., согласно Ницше, выражает пессимистич. отношение к действительности, якобы граничащее с цинизмом (см. тамже, т. 2, М., 1909, с. 156). У Фрейда И. сводится к технич. приему "изображения при помощи противоположности", к-рый позволяет "легко обходить трудности прямых выражений, как, напр., ругательств..." ("Остроумие и его отношение к бессознательному", М., 1925, с. 234). Большое значение категория И. имеет в марксистско-ленинской эстетике. Классики марксизма придавали этой категории широкий обществ. смысл, употребляя ее в применении к философии, художеств. творчеству и мировой истории. Молодой Маркс высоко оценивал сократовскую И., указывая на необходимость "понимать ее... в качестве "диалектической ловушки", при посредстве которой обыденный здравый смысл оказывается вынужденным выйти из всяческого своего окостенения и дойти... до имманентной ему самому истины...". В этом смысле И., по словам Маркса, является необходимой формой теоретич. мышления, философии. "...И Гераклит,... и даже Фалес, который учит, что всё состоит из воды, – между тем, как всякий грек знал, что он не может прожить одной водой... – словом, всякий философ, отстаивающий имманентность против эмпирической личности, прибегает к иронии" (Маркс К. и Энгельс Ф., Из ранних произведений, 1956, с. 199). Подчеркивая критич. момент, содержащийся в И., Энгельс связывал эту категорию с объективным и революц. характером процесса историч. развития. "Что значат крохи нашего остроумия по сравнению с гигантским юмором, который прокладывает себе путь в историческом развитии!" (Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., т. 29, 1946, с. 88). "Ирония истории", действующая "в нашу пользу", является, по Энгельсу, формой разрушения иллюзий людей о самих себе и характеризует действительный, объективный смысл историч. движений. "Люди, хвалившиеся тем, что с д е л а л и революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, – что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории, той иронией, которой избегли не многие исторические деятели" (там же, т. 27, 1935, с. 462–63).

Совр. бурж. эстетика рассматривает И. как характерную особенность совр. иск-ва. Так, исп. философ Ортега-и-Гасет в соч. "Дегуманизация искусства" доказывает, что совр. иск-во обречено на И. и иначе как без И. не может существовать. Только благодаря И., этой самоубийственной насмешке иск-ва над самим собой, "искусство продолжает быть искусством, его самоотрицание чудотворным образом приносит ему сохранение и триумф" ("The Dehumanization of Art", Ν. Υ., 1956, p. 44). В иронич. и скептич. отношении к действительности видит характер совр. иск-ва и нем. экзистенциалист Аллеман ("Ирония и поэзия" – Ironie und Dichtung, 1956). Напротив, современная прогрессивная эстетика дает гуманистическое истолкование И., связывает ее с проблемой правды. "Объективность, – пишет Т. Манн, характеризуя совр. т. н. эпическое иск-во, – это ирония, и дух эпического искусства – дух иронии" (Собр. соч., т. 10, М., 1961, с. 277).

Сов. эстетика рассматривает И. как важнейшее средство эстетического воспитания, как способ отказа от романтич. напыщенности, экзальтации и способ утверждения реализма. И. является важнейшей категорией, отражающей существ. явления в развитии совр. реалистич. иск-ва. В творчестве В. Маяковского, С. Прокофьева, Б. Брехта, Т. Манна, Г. Грина и др. И. является таким способом отражения действительности, в к-ром отрицание отживших иллюзий, идеалов и воззрений сочетается с удержанием положительного, с утверждением реалистической позиции автора по отношению к действительности.

Лит.: Галлэ Α., Ирония, "Новый журнал иностранной литературы, искусства и науки", 1898, т. 3, No 7, с. 64–70; Берковский Н., Эстетические позиции немецкого романтизма. [Вступ. ст. к сб.], в сб.: Литературная теория немецкого романтизма, Л., 1934; его же, Немецкий романтизм. [Вступ. ст. к сб.], в сб.: Немецкая романтическая повесть, M–Л., 1935; Максимов Д.. Об иронии и юморе у Маяковского. (К постановке вопроса), "Научн. бюлл. ЛГУ", 1947, No 18; Sсhas1еr М., Das Reich der Ironie in kulturgeschichtlicher und ästhetischer Beziehung, В., 1879; Brüggeman Fr., Die Ironie in Ticks William Lovell und seinen Vorläufern..., Lpz., [1909]; его же, Die Ironie als entwicklungsgeschichtliches Moment, Jena, 1909; Pulver M., Romantische Ironie und romantische Komödie, [Freiburg], 1912; Ernst Fr., Die romantische Ironia, Z., 1915; Thomson J. А. К., Irony. An historical introduction, L., 1926; Heller J., Solgers Philosophie der ironischen Dialektik..., В., 1928; Lussky Α. Ε., Tieck's romantic irony with special emphasis upon the influence of Cervantes, Sterne and Goethe, Chapel Hill, 1932; Reiff P., Die Ästhetik der deutschen Frühromantik, Urbana, Illinois, 1946, S. 230–38: Alleman В., Ironie und Dichtung, Pfullingen, [1956]. Bibliogr., S. 221–30.

    ИРОНИЯ (греч. ειρωνεία) — философско-эстетическая категория, отмечающая момент диалектического выявления (Самовыявления) смысла через нечто ему противоположное, иное. Как риторическая фигура ирония связана с сатирой, а через нее — с комическим, юмором и смехом. Понятие иронии развивается из семантического комплекса, заключенного в греч. είρων (ироник, т. е. притворщик), означающее человека, который говорит не то, что думает, что нередко сочетается с мотивом самоумаления, самоуничижения: Аристотель определяет иронию как извращение правды (т. е. “середины”) в сторону умаления и противопоставляет иронию хвастовству (EN II 7, 1108 d 20 sqq.). По определению псевдоаристотелевской “Риторики к Александру”, ирония означает “говорить нечто, делая вид, что не говоришь этого, т. е. называть вещи противоположными именами” (гл. 21). Будучи направлена на выявление противоречия между личиной и существом, между словами, делами и сущностью, ирония предполагает, т. о., определенную жизненную позицию, сопоставимую с позицией греч. киника и рус. юродивого. Такова “сократовская ирония”, как ее понимал Платон: самоуничижение Сократа, его “неведение” (он знает, чтоничего не знает), переходит в свою противоположность, позволяя обнаружить чужое “незнание” как иронический момент и подойти к высшему, истинному знанию. Уже сократовская ирония в ее платоновско-аристотелевском осмыслении соединяет в себе иронию как философско-этическую установку, давшую впоследствии иронию как эстетическую позицию, как риторическую фигуру (прием) и как момент самого человеческого бытия. Долговечная риторическая традиция (от 4 в. до н. э. до нач. 19 в.) кодифицирует иронию как прием в ущерб ее жизненно-практической общезначимости и диалектической функции. Новые подходы к иронии возникают в 17—18 вв. (в частности, у Вико и Шефтсбери), в эпоху барокко иклассицизма, в связи с интенсивным осмыслением принципов творчества, творческого дара (ingenium) и т. д. Немецкие романтики (Ф. Шлегель, А. Мюллер и др.) предчувствуют реальную иронию исторического становления. Уже у Ф. Шлегеля ирония выступает как принцип универсального перехода внутри целого: “Ирония есть ясное сознание вечной подвижности, бесконечно-полного хаоса”, “настроение, которое дает обзор целого и поднимается над всем условным”. В иронии “негативность” берет верх над позитивностью, свобода — над необходимостью. Сущность романтической иронии состоит в абсолютизации движения, отрицания, в конечной нигилистической тенденции, которая любое целое как живой организм обращает в хаос и небытие — как бы в последний миг диалектического свертывания этого целого. Это вызвало резкую критику романтической иронии со стороны Гегеля. Однако романтизм заключал в себе и тонкое понимание опосредствующей роли “отрицания” в сложении всякого живого, в т. ч. художественного целого: уже у Ф. Шлегеля, затем у Зольгера ирония опосредует противоположные творческие силы художника и порождает произведение искусства как совершенное равновесие крайностей, когда идея уничтожается в реальном бытии, а действительность исчезает в идее. Ирония — это “средоточие искусства..., которое состоит в снятии идеи самой идеей”, это “сущность искусства, его внутреннее значение” (Золъгер. Лекции по эстетике. — В кн.: Он же. Эрвин. М., 1978, с. 421). Гегель охарактеризовал иронию у Зольгера как принцип “отрицания отрицания”, близкий к диалектическому методу самого Гегеля как “движущий пульс умозрительного рассуждения” (О “Посмертных сочинениях и переписке Зольгера”. — В кн.; Гегель Г. В. Ф. Эстетика, т. 4. M., 1978, с. 452—500; Он же. “Философия права”, § 140).

    С. Кьеркегор вдиссертации “О понятии иронии...” (Ombegrabet ironi med tatigt hensyn til Socrates, 1841) впервые дал исторический анализ иронии -- как сократовской, так и романтической. Однако сам Кьеркегор склонялся к своего рода ироническому экзистенциализму, утверждая, что “ирония бывает здоровьем, когда освобождает душу от пут всего относительного, и бывает болезнью, если способна выносить абсолютное лишь в облике ничто” (Über den Begriff der Ironie, 1976, S. 83—84). Вообще, “ирония как негативное начало — не истина, но путь” (ibid., S. 231).

    На рубеже 19—20 вв. в литературе возникают концепции, отражающие сложность взаимоотношений художественной личности и мира, напр. у Т. Манна: субъект, наделенный полнотой переживания и ищущий истину, ощущает трагическую связь и раскол с миром, чувствует свою принадлежность к такому миру ценностей, который в то же время подвергается глубокому сомнению и пребывает в состоянии кризиса.

    Маркс и Энгельс неоднократно обращались к понятию иронии. В подготовительных материалах к диссертации “Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура” (1841) Маркс рассматривал иронию (сократовскую) как необходимую позицию, присущую философии “в ее отношении к обыденному сознанию”: “всякий философ, отстаивающий имманентность против эмпирической личности, прибегает к иронии”; сократовскую иронию “необходимо понимать... в качестве диалектической ловушки, при посредстве которой обыденный здравый смысл оказывается вынужденным выйти из всяческого своего окостенения и дойти... до имманентной ему самому истины” {Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 40, с. 112). Энгельс писал об “иронии истории”, заключающейся в противоречии между замыслом и его воплощением, между реальной ролью исторических деятелей и их претензиями, шире — в противоречии между объективными закономерностями исторического развития и стремлениями людей, между исторической тенденцией и ее конечным итогом. Так, анализируя опыт буржуазных революций, он отмечал: “Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали,— что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории, той иронией, которой избежали немногие исторические деятели” (там же, т. 36, с. 263; см. также т. 19, с. 497; т. 31,с.198).

    Лит.: Лосев А. Ф. Ирония античная и романтическая. — В кн.: Эстетика и искусство. М., 1966, с. 54—84; Гулыга А. В. Читая Канта. — В кн.: Эстетика и жизнь, в. 4. М., 1975, с. 27—50; Thomson J. А. К., Irony,

    an historical introduction. Cambr. (Mass.), 1927; Knox N. The word irony and its context, 1500—1755. Durham, 1961; Strohschneider Kohrs t. Die Romantische Ironie in Theorie und Gestaltung. Tub., 1977; Prang H. Die Romantische Ironie. Darmstadt, 1980; Behler E. Klassische Ironie, romantische Ironie, tragische Ironie. Darmstadt, 1981; läpp U. Theorie der Ironie. Fr. /M., 1983.

    Ал. В. Михайлов